<...>

Вначале я собиралась написать специальные разделы под названиями "Нестратфордианская логика", "Нестратфордианская эстетика" и "Нестратфордианская этика", но теперь понимаю: правильнее затрагивать такие темы попутно - когда это напрашивается. Сейчас имеет смысл поговорить об этике и эстетике И.Гилилова, в книге которого есть два места, заставившие меня буквально отпрянуть при первом чтении. Одно, со страницы 255, и доныне почти шокирует, и о нем я потолкую подробно. Второе, на странице 392, шокировало, как я понимаю, многих, и о нем пойдет речь не только здесь... Фраза со страницы 255 с небольшой купюрой выглядит так:

Говорят, во Франции употребителен оборот "моя собака и я". Если у меня будет собака, я постараюсь его освоить. А пока - тренируюсь на людях... Но почему, читая "Игру" по порядку, я не отпрянула много раньше - от фразы со страницы 80? Процитирую начало: "Потом, уже будучи в Вашингтоне, я и куратор отдела редких книг Библиотеки Фолджера Летиция Йендл запросили...". Наверняка Летиция Йендл была в Вашингтоне не уже, а вообще, и, стало быть, синтаксическое построение приведенного фрагментика очень неуклюже. Неуклюжесть, разумеется, не делает слова И.Гилилова вежливыми, но, обнаружив их в начале книги, я не могла догадаться, что сия негалантность окажется правилом, а не исключением. Автор не совладал с собственной формулировкой, решила я.

Насторожил меня текст со страницы 248, где сказано про "Джона Флорио, <...> учившего итальянскому языку Саутгемптона, Рэтленда, Люси Бедфорд". Выше я уже приводила цитату о посвящении "англо-итальянского" словаря этим же молодым людям, перечисленным в этом же порядке. Неужто сам создатель "Мира слов" поставил даму на последнее место? Трудно поверить, что Флорио (который провел отроческие годы во Франции) был настолько невнимателен.

<...>

Но моя речь - не о содержании "Мира слов", а всего лишь о посвящении, для которого, полагаю - требовалась, знаю - требуется, и надеюсь - не перестанет требоваться прежде всего галантность. И, ежели составитель словаря действительно так лопухнулся, нужно было исправить его ошибку, тем более, что и при использовании алфавитного принципа графство Бедфордское должно быть названо прежде, чем графства Рэтлендское и Саутгемптонское...

Марина Дмитриевна Литвинова открывает список (не алфавитный) тех, кого И.М.Гилилов благодарит за "активное содействие в продолжении непростых исследований". Ее имя уважительно упоминается в тексте "Игры" не менее пяти раз. Мне представляется уважительным и то упоминание, которое содержится в скандализирующем предложении со страницы 255 - ведь автор не добивался уничижительного оттенка, сообщая про себя и Литвинову в такой неизящной манере.

Я беседовала с четырьмя женщинами, готовыми считать написанное в "Игре" убедительным, подход Гилилова - добросовестным, выводы и предположения - научно обоснованными; я наблюдала одного полностью убедившегося мужчину; я читала об интеллигентных людях, которые, ознакомившись с текстом нестратфордианского бестселлера, восклицали и вопрошали: это переворот! неприятно, но что можно против этого возразить? Строго говоря, возражать можно с утра до ночи без перерыва на обед, причем возражать по существу, без придирок. Но сейчас я хотела бы как раз придраться и отклониться от существа, задав такой вопрос: позволительно ли человеку, пишущему об уникальной - тончайшей, хитроумной, бескорыстной - ИГРЕ, не соблюдать элементарного правила общепринятой игры, именуемой вежливостью?

Пес с нею, с французской собакой, это уж совсем "высший пилотаж" - называть братьев меньших прежде, чем себя. Но даму-то?! И при этом даже заядлой феминистке пришлось бы смириться с обыкновенной корректностью, которая велит всякому пишущему при перечислении ставить имена других перед своим. Неужели у поверивших И.М.Гилилову читателей такой слаборазвитый вкус, что они не видят основного: человек, написавший 450 страниц о блистательной супер-супер-игре, сам играть не умеет, не хочет?

<...>

Быть может, следовало бы уже угомониться, но я очень хочу повозиться с еще одним фрагментом из "Игры". В мае 1603 года труппе слуг Его Величества был выдан забавный документ, о котором И.Гилилов сообщает так:

Чтo можно сказать в связи с этим отрывком из нестратфордианской книги? Перво-наперво сообщаю: в нем содержится сигнал. Слова "написан слогом Полония" свидетельствуют о гораздо большем текстолюбии, чем сумел до и после них обнаружить автор "Игры". Это с одной стороны. С другой стороны, шекспиролог, адресующийся (осознанно или нет) прежде всего к таким же, как он, вряд ли предложил бы своим читателям то пояснение, которое следует в скобках сразу же за сигналящим выражением. Я же, адресуясь к шекспиролюбам, коим всегда хочется почитать что-нибудь, написанное бардом, привожу часть полониевой речи (II, 2; пер. М.Лозинского):

Вот оно - педантство, избегающее всяческого лишка, явленье, о котором мне предстоит много толковать в дальнейшем. И вот пример словоблудия, по существу противоположного словолюбию. Что же касается замечания о слоге королевского советника, то, читая, примерно через год после знакомства с гилиловской работой, книгу о Шекспире С.Шенбаума, я обнаружила там на 320 странице такую фразу: "Написанный слогом Полония, этот документ дает право...". И далее - уже приведенные мною отрывки из патента. Пишу я все это не с целью поставить на вид И.М.Гилилову, который не упомянул Шенбаума и его переводчиков; наверное, у всех найдутся подобные упущения. Мне представилось правильным рассказать историю о своем недоумении. Чутье мгновенно подсказало: шутка про слог Полония не родная тому слогу, каким написана "Игра". И в течение года с гаком словесная заноза сидела в моей памяти.

Решусь нескромно заявить, что никак не меньшая зацепляемость словом необходима всякому, кто берется писать о Шекспире. В подавляющем большинстве случаев нестратфордианцы, весьма охотно припадающие к реке по имени "факт", стараются держаться подальше от океана по имени "текст". Или текст правильнее сравнить с морем? "Океан" - это для культуры в целом. Приведу часть абзаца, следующего в "Игре" за рассказом про королевский патент:

О да! Интерес, к явлениям культуры никогда не стоит считать случайностью. Правда весьма велика вероятность, что для Якова I театр был просто развлечением и что новый монарх решительно предпочитал развлечения государственным делам. Как бы то ни было, я готова ответить на вопрос И.Гилилова, перефразировав двустишие Гамлета в переводе Лозинского. Раз королю столь нравятся спектакли, наверное, он любит их, не так ли? Можно поработать и с пастернаковским вариантом. Раз королю столь интересны пьесы, такие у него, знать, интересы. Должно быть, это - даже в совокупности с лесом перьев и розами на башмаках - не доставило бы мне места в актерской труппе. Но тем хуже для труппы.

Буду считать исчерпывающим свое объяснение "необычайного" интереса к театральным делам. Теперь о том, из-за чего монарх решил стать патроном именно шекспировой труппы (еще два театра перешли под покровительство королевы и принца Уэльского). Если не его, Якова, собственное, то общественное мнение было таково: "Глобус" ярче и значительнее других лондонских театров. Грубо говоря, король при дележе выбрал для себя лучший кусок... Автор "Игры" отвечает на свой вопрос об особенной благосклонности к слугам лорда-камергера по-советски (или по-российски):

Иными словами, Шекспир и его товарищи сделались "слугами короля" по блату, а не благодаря своим талантам и недюжинному театролюбию нового патрона, которому "с ноября 1604 по октябрь 1605 года <...> было показано труппой 11 пьес, в том числе 7 - шекспировских". Может быть, все-таки стоит заподозрить, что у английского короля, у его супруги и у придворных был хороший вкус? Но, скажу еще раз, рэтлендианский автор не оперирует эстетическими оценками.

Напоследок поведаю про еще одну занозу, сидевшую в моем сознании до тех пор, пока я не прочла тексты Бориса Борухова, опубликованные в Интернете. На 252 странице "Игры" помещен портрет молодого человека, по мнению И.Гилилова изображающий Роджера, 5-го графа Рэтленда. Доводы (а правильнее: как бы доводы) за такую идентификацию, приводимые на странице 253, не убедили меня, только удивили. А один даже насмешил. Занозить мое воображение удалось как раз смешному абзацу:

Высказывание об изящных ногах, приобщающих, как я сперва поняла, того юного к поэзии, приводится только по-русски. Неужели, думала я, известный своим эстетством Джонсон - который говорил и, быть может, действительно считал, что даже Шекспиру недостает искусства, - неужели он употребил нелепое выражение graceful legs? Или похожее? Борухов, проявив недюжинное упорство, отыскал упомянутое стихотворение - не являющееся посланием к Драммонду. И выяснил: в нем стоит словосочетание subtle feet. Если бы речь шла о человеческих конечностях, его можно было бы передать как "ловкие ступни". Но поэта не интересовали ни ноги в целом, ни отдельно стопы сидящего под деревом. Речь идет об искусных (утонченных, изысканных) стихотворных стопах. Нога того юного не ступала в изящное остроумное стихотворение Джонсона. Ура! Я выдергиваю из памяти досаждавшую занозу, благодарю Б.Борухова и перехожу ко второй главе.

Глава II. Шекспир не был знаком с Джордано Бруно. Или был, но заочно

11. Гнев Гилилова и смех Шекспира

<...>

Добавлю, что не очень-то понятные запятые имеются также в названии и в других строчках джонсоновского стихотворения из Первого фолио. Борис Борухов насчитал в нем семнадцать запятых перед and, и почти все они стоят перед союзом, соединяющим однородные члены предложения. Вряд ли Бен Джонсон сделал это для конспирации, чтобы сочетание mind, and manners не слишком бросалось в глаза. Борухов полагает, что поэт руководствовался предельно простым пунктуационным правилом: запятая перед союзом and ставится всегда.

Приступаю к разговору о гневе И.М.Гилилова. После выхода в свет его труда в периодике стали появляться отклики. Несколько раз писал об "Игре" А.Липков - автор предисловия к ней (а также книги "Шекспировский экран", когда-то мною читанной). В первом же отклике Липкова ("Известия", 29 мая 1998) есть такое сообщение:

Дескать, из-за нее вторая часть фразы обретала иной смысл, поэт "намеренно двусмыслен: пусть думают, что это о манерах Шекспира"; посвященные поймут; ученый не имеет права "ни на запятую отойти от текста, от факта". Но разве не является отходом от текста перевод выражения the race of Shakespeare's mind словами "дух Шекспира, его происхождение"? И разве позволено кричать или хотя бы шептать о втором смысле тому, кто безжалостно расправился с первым? И кто из мало-мальски думающих читателей Джонсона решит, что он высказался о манерах великого барда?

Я слышала, как один человек откликнулся на энергичное замечание Гилилова "Об этом факте можно спорить" очень уместной репликой: "Хотелось бы и о текстах поспорить". Автор "Игры" тогда сказал: "Ну! Всего не охватишь". Надеюсь, для всякого внимательного читателя джонсоновская запятая входит в текст. Для И.М.Гилилова она скорее представляет собою факт. Согласна: в эпизоде, рассказанном А.Липковым, "факт" и "текст" - синонимы. Конечно, и факты, и тексты положено интерпретировать. Но то, что делает автор "Игры", нельзя называть интерпретацией. Он сам объяснил, что видит в стихах Джонсона не сообщение, а всего лишь пароль. Возможно, бедная запятая представляется И.Гилилову филигранным золотым ключиком, от двери в сказочную рэтлендианскую страну. Но пользуется он ею, как грубой отмычкой, если не как ломом. Текстолюб проникается текстом. Нестратфордианцы хотели бы им орудовать. Отсюда парадокс. Редакторы полного Шекспира изъяли элемент джонсоновского текста, тогда как И.Гилилов радеет о его неприкосновенности. Однако гилиловский подход обессмысливает фразу, а удаление запятой, по существу, ничего в ней не меняет.

Случись автору увидеть свои стихи без запятой перед and manners, он счел бы это опечаткой (если прав Борухов, что в высшей степени вероятно) или подумал бы: эх! лучше бы вторую поставили! - если прав Балашов и в этой фразе союз and можно передать русским "а также". Но, полагаю, совсем другой оказалась бы реакция придирчиво-грамотного Джонсона (к тому же вспыльчивого человека, дуэлянта), узнай он, что некий исследователь, практикующий культ факта, норовит превратить в этакую культю его полные воодушевленья слова о ярко сияющей особости шекспирова ума и умения. А ведь похоже, что И.М.Гилилов действительно считает свою (а вовсе не Джонсона) уловку изящной.

Я не шутя переживаю за Бена Джонсона, к чьим строчкам оказался нечувствительным мой соотечественник-современник. Ведь прошло уже более трехсот пятидесяти лет с той поры, как соотечественник-современник Шекспира лишился возможности не то что покричать или потопать ногами, а хотя бы перевернуться в гробу. Даже покойному дубильщику, чтобы сгнить, достаточно - по заверению одного веселого гамлетова собеседника - пролежать в земле всего-то девять лет, а Джонсон, как известно, занимался ремеслом каменщика.

Глава IV. Собранье пестрых главок

1. Перевод как игра

Для начала имеет смысл вернуться к рассказу о "войне театров", во времена которой Джонсон "отнял у Марстона пистолет и жестоко избил его". Вот как записал сообщение об этом Уильям Драммонд: "He had many quarrels with Marston, beat him, and took his pistol from him". Дословно: он много раз ссорился с Марстоном, (по)бил его и отобрал у него его пистолет. Можно ли счесть добросовестным перевод слов beat him словами "жестоко избил его"? Назову этот прием нагнетанием. Еще один пример. В первой главе "Игры" сказано, что

По-видимому, в поэме содержится какой-нибудь смелый намек, связанный с упованиями на Якова как преемника Елизаветы. По словам И.Гилилова, допущение, будто честеровцы не боялись публично высказываться на тему престолонаследия, противоречит историческим фактам. Дескать, "никто в Англии открыто не называл шотландского короля Иакова наследником английской короны" до последнего дня жизни великой монархини. Так ведь аллюзия - это отнюдь не открытое заявление. Честер характеризовал свою поэму как "затеняющую" да еще делал вид, будто она переведена с итальянского. Однако на сей раз автор "Игры" почел за благо проигнорировать то вуалирование правды, "о котором говорит ключевая фраза на титульном листе", - он рассуждает так, будто речь идет не про аллегорическую поэму, а про документальный очерк.

Мне трудно поверить не только в то, что Гросарт имел в виду верноподданничество честеровцев, но и в его удивление, о котором, кстати, сообщается на той самой странице (73), где сказано про жестокое избиение. Точно зная, что Джонсон не характеризовал свою стычку с Марстоном подобным образом, я предполагаю нагнетание и в случае с аллюзией. Скорее всего, первый комментатор сборника не выразил никакого удивления и всего лишь констатировал: в "Love's martyr" среди прочего фигурирует намек на Иакова как потенциального короля Англии. Не больше доверия вызывает и рассказ о погребении пятого графа Рэтленда, умершего в июне 1612 года в Кембридже. Тело набальзамировали и через три с лишним недели доставили в Бельвуар, после чего сразу же "предали земле в фамильной усыпальнице", и никому "не было дозволено видеть лицо покойника!". А потом,

Меня озадачивает последняя фраза. Полагаю, заочное отпевание - процедура довольно обычная, а при том, что невозможно открыть гроб, неизбежная. И.М.Гилилов, от которого я своими ушами слышала предположение, что его герой умер от сифилиса, вряд ли имеет основания толковать о необъяснимой таинственности и недоумевать из-за того, что был (якобы) грубо нарушен обычай, согласно которому гроб с телом покойного следовало "выставить в его доме, чтобы родные и домочадцы могли с ним попрощаться". И еще - о словах "счел своим долгом". Неужели автор "Игры" сомневается в том, что в начале XVII века священники были обязаны аккуратно вести документацию - то есть заносить в приходскую книгу записи обо всех исполненных обрядах? Я могла бы поверить в недоумение пастора только в том случае, если бы он написал слова "я недоумеваю", а Гилилов процитировал бы их по-английски. (Это было написано до того, как я ознакомилась с английским текстом предисловия к "Троилу и Крессиде" и убедилась, что в нем нет словосочетания Grand Possesors - так в первом издании "Игры" - of Plays, а есть только grand possessors.) Рэтлендианский автор склонен как нагнетать, так и ослаблять впечатление от пересказываемых текстов. Вот пассаж со страницы 294:

В предшествующем абзаце сказано, что поэт поведал об этом "Драммонду много лет спустя, уже после смерти бельвуарской четы". Постараюсь сделать как можно более близкий к оригиналу перевод этой записи Драммонда. Однажды Бен пребывал за столом вместе с миледи Рэтленд, вошел ее муж, обвинил (accused; accusativus - винительный падеж) ее в том, что она держит стол для поэтов (kept table to poets; to keep a shop, a bar - держать лавку, бар), о чем она написала ему письмо, на которое он ответил. Милорд перехватил (intercepted) это письмо, но так и не вызвал его (but never challenged him). Надо полагать, в письме содержалась дерзкая оценка поведения или (и) характера пятого графа Рэтленда.

Правильно ли передавать intercepted и never challenged с помощью словосочетаний "каким-то образом оказалась" и "никакого продолжения не имел"? И неужели можно, прочитав и пересказав этот эпизод, все еще надеяться увязать представление о Рэтленде как величайшем из бардов с его высокомерием, если не брезгливостью, по отношению к поэтам? В гипотезе, разрабатываемой И.Гилиловым, Джонсону отводится очень значительная роль: он - едва ли не главный из числа посвященных в игру об Уильяме Шекспире, или тайну Великого Феникса. Его имя открывает список из пятнадцати посвященцев, входивших в "интимный поэтический кружок", образовавшийся около графини Елизаветы и ее платонического мужа (несмотря на то, что они жили большей частию порознь). Автор "Игры" объясняет эпизод с Джонсоном так: "Рэтленд не очень доверял ему, зная его пристрастие к дарам Бахуса и неумение придерживать язык за зубами после добрых возлияний".

Но за столом у Драммонда было предостаточно даров Бахуса. Джонсон ими отнюдь не пренебрегал, о чем известно из записей хозяина. И все же гость не проговорился о величайшей литературной мистификации всех времен и народов ни единым словом, хотя после кончины Великого Барда (то бишь, бельвуарской четы) прошло семь лет... В дальнейшем мне еще не раз придется рассматривать те или иные варианты переводов И.Гилилова и предлагать свои уточнения. Здесь же поговорю о письме, которое отослал 11 августа 1612 года один "собиратель лондонских новостей". В письме этом есть такой текст:

Здесь не идет речь о воровских похоронах, оставшихся тайной для настоятеля собора. Во время Великого лондонского пожара (1666) погибли "все архивы, в которых не могло не быть записи о погребении дочери Сидни". Автор "Игры", по своему обыкновению, сильно преувеличивает влиятельность аристократических родственников, которым будто бы удалось добиться разрешения раскопать могилу национального героя Англии и похоронить в ней, находящейся в главном столичном соборе, дочь героя - самоубийцу. Вывод же о самоубийстве графини делается из упоминания о таблетках, "которые умертвили ее". Наверное передать это выражение с помощью слов "которыми она умертвила себя" не было возможности. Но всегда есть возможность прокомментировать.

Ох! Как, должно быть, сложно: толковать о самоубийстве (событии, стержневом для гипотезы) и при этом стараться, чтобы в умах читателей оставалось место для представления о легальных похоронах в соборе. И как безгранична должна быть доверчивость этих читателей! Если посмотреть на историю просто человеческим, не рэтлендианским взором, получится, что Рэли сознательно дал молодой женщине смертельные таблетки, монарх услыхал об этом убийстве (раз "говорят", значит королю уж точно говорили) и остался равнодушным. Из нескольких источников мне известна история об отравлении, которую не удалось замять, несмотря на то, что одним из отравителей заключенного в Тауэр поэта был фаворит Якова I. Закон восторжествовал даже над любимцем короля. Так почему же последний не воспользовался отравлением леди Рэтленд, чтобы привести в исполнение смертный приговор, давно вынесенный сэру Уолтеру?

Пожалуй, в этом случае разговор о влиятельных родственниках графини был бы уместен: дескать, они избегали огласки, благодаря чему Рэли прожил еще шесть лет. Но, если эти могущественные люди с их мало перед чем останавливающейся предусмотрительностью (выражение из "Игры") и вправду хотели скрыть, а не, допустим, дезориентировать, как мог тогда возникнуть столь скандальный и жуткий слух? Отмечу, что И.Гилилова не волнует нравственная сторона и не беспокоит вопрос о правовой ответственности сэра Уолтера, но занимает техника: "Неясно, как Елизавета Рэтленд могла получить ядовитые таблетки от Уолтера Рэли, который уже восемь лет сидел в Тауэре, приговоренный к смерти".

Однако известно (в том числе и автору "Игры"), что к Рэли приходило множество посетителей и что он интересовался магией, алхимией и прочей герметикой. Вероятно, у него была и репутация знахаря... Прежде чем поделиться предположением, на которое не может не наводить речь о таблетках, мне придется пересказать еще кое-что из сообщений о бельвуарской чете. Главный герой "Игры" не упомянул супругу в завещании. Вот мнение об этом И.Гилилова: "Завещание владетельного лорда, в котором ни разу не упомянута его жена, является крайне удивительным, вероятно - уникальным документом". Вот - интерпретация: "они заранее условились вместе покинуть этот мир" (о чем будто бы свидетельствует Честер). Когда Рэтленд излагал свою волю, "он знал, что его супруга последует за ним", что ей, как и ему, ничего в этом мире уже не нужно... Надеюсь, мне удалось показать, что честеровский сборник не имеет никакого отношения к смерти владетельного лорда и его жены, и не думаю, что они, лет пять жившие врозь, имели желание о чем-либо договариваться.

Изучение семейных документов помогло обнаружить "новый и не менее удивительный факт: графиня Рэтленд не присутствовала на похоронах своего супруга!". Силюсь и все никак не могу удивиться. И неупоминание в последней воле, и естественный после этого неприезд на похороны, и другие обстоятельства, связанные со смертью и похоронами графа, наверняка имеют простые житейские причины, вовсе не похожие на то, что предлагает в качестве объяснения И.Гилилов. "Теперь же, когда там разыгрывались странные похоронные церемонии без покойника, она находилась далеко: готовился следующий акт трагедии". Далее, процитировав письмо об умерщвляющих таблетках и поговорив о похоронах графини, автор излагает свою версию - непозволительно уверенным тоном:

И никто не нарушил клятвы, и за них теперь вынужден отдуваться наш современник, который сообщает: историк Бельвуара "не смог найти <...> никакого разумного объяснения" скорым похоронам в закрытом гробу. И предполагает: допустим, лицо "было обезображено предсмертными страданиями". И уверяет: "тогдашние бальзамировщики умели приводить доверенное их заботам тело в должный порядок даже в самых худших случаях". У меня есть очень простой вопрос. Чтo если незадолго до смерти Рэтленд глянул в зеркало и попросил похоронить его в закрытом гробу? По мнению И.М.Гилилова разумнее предположить, что английские аристократы согласились поместить в фамильной усыпальнице найденный в канаве труп бродяги. И это - ради литературной мистификации.

Далее. Что если двадцатишестилетняя платоническая жена Роджера Мэннерса, пятого графа Рэтленда, была беременна? Могло ли это подвигнуть его на создание "уникального документа" - завещания, в котором не упоминается будущая вдова? И могла ли она в этом случае появиться на похоронах, где необходимо было общаться с братьями и сестрами покойного? Из чего можно понять, что таблетки сэра Уолтера были призваны убить самое графиню, а не плод чрева ее?

Положим, найденное "сравнительно недавно" письмо о таблетках - не подделка. Но его автора, любителя и распространителя слухов, могли попросту использовать. Известие о смерти Елизаветы пресекло разговоры о ее интересном для публики положении; она же - уехала вместе с любимым человеком в отдаленное графство или на континент, обвенчалась, родила и жила долго и счастливо. Нет. Не долго. Возможно, только до 1615 года. Эту дату до обнаружения письма указывал "британский Национальный биографический словарь". Гилилов пишет:

Засим, повторив, что под боттесфордским памятником останки Елизаветы Рэтленд никогда не покоились, автор объявляет: "Еще одна потрясающая мистификация..". Не могу удержаться от семейной истории. Мой дед умер в 1943 году в городе Куйбышеве, где был в командировке. Бабушка сумела съездить на похороны, однако о переносе останков в Москву тогда нечего было и думать. После войны могилу отыскать не удалось. Бабушка умерла в 1965-м. На ее могильной плите значится как ее имя и даты жизни, так и имя и даты жизни деда. Никто не потрясается.

Стану думать, что изображение графини Елизаветы действительно появилось в усыпальнице позже, чем изображение ее мужа. Гилилов пишет, что она умерла 1 августа 1612 года - через 12 дней после похорон в Боттесфорде. Если так, ничто не мешало заказать и изготовить надгробия одновременно. Впрочем, дни не имеют значения - мемориальные скульптуры создавались (или первая из них создавалась) к десятой годовщине смерти графа. Может быть, скульптуру графини заказали позднее по просьбе и на деньги ее родных? И руководствовались при этом понятиями о приличиях? Как бы то ни было, надеяться, что дочь Филипа Сидни намного пережила своего мужа, не приходится. Вот почему. Фрэнсис Бомонт, с одной стороны, входивший в "интимный кружок", а с другой - вероятно, не попавший в число посвященных и не связанный "обетом молчания", написал элегию на смерть леди Елизаветы. В этом стихотворении говорится, что прошло три дня, в течение которых поэт не мог спать, есть и пить, а мог только "рыдать, вспоминая ее". Элегия, напечатанная без имени автора в 1622 году, не датирована. Скорбные дни вполне могли случиться в 1615 году. Сам Бомонт умер в 1616-м, и в эпитафии, написанной его братом, есть строки,

Если дама скончалась в 1612 году, следовало, наверное, писать о затяжной депрессии, о так и не прошедшей тоске, а не о потрясении... Сознаю, что людям, поверившим И.Гилилову, я должна представляться этаким поручиком Ржевским. Все было так романтично! Платонические супруги, которые годами жили врозь, договорились, что воссоединятся после смерти, но не по-простому, как, скажем, Ромео и Джульетта, а в глубочайшей тайне. Он умер, и она начала готовиться. Было найдено бесхозное тело и достигнута договоренность с Мэннерсами о захоронении оного в семейном склепе. Уолтер Рэли изготовил смертельные таблетки, не побоявшись положить живот свой на алтарь литературной интриги. Церковное начальство согласилось на секретные ночные похороны супругов (ничем, с точки зрения священников, не выдающихся). При этом после погребения Роджера и Елизаветы "ничего в храме и возле могилы не изменилось". Пришло "желанное забвение"... И тут - я с моим поганым здравым смыслом.

Но зачем это нужно мне? Зачем нагружать текст о моей любви к Вильяму Шекспиру и о влиянии на него Джордано Бруно пересказом "готического романа" (так назвал эту часть "Игры" Н.И.Балашов)? Разумный и трезвый подход - вот что составляет главную ценность шекспиролюба. Я постаралась показать пример такого подхода к известным и полуизвестным фактам из биографий пятого графа Рэтленда и его жены.

Дата публикации в Интернете - 28.07.2003

Отклик В. Флоровой на этот материал

E-mail: wshakespeare@narod.ru